Диоген Лаэртский (начало III в. н.э.): "Наконец, одни философы называются физиками, за изучение природы; другие — этиками, за рассуждение о нравах; третьи — диалектиками, за хитросплетение речей. Физика, этика и диалектика суть три части философии; физика учит о мире и обо всем, что в нем содержится; этика — о жизни и свойствах человека; диалектика же заботится о доводах и для физики и для этики."
Нам следует помнить, что
это был период, когда Дарвин и эволюционисты еще не совершили своих
открытий, и новая наука еще, конечно, не бросила свою грандиозную тень
на общественное сознание,—период, когда едва только начинали обозначаться
те частные проблемы, которые поставит перед новой наукой промышленная
революция. Это было время, когда все, кроме нескольких радикалов,
номинально следовали официальным институтам и учениям, но мало интересовались
их истинным смыслом. В целом это была эпоха интеллектуальной
апатии и равнодушия.
Два эссе Джона Стюарта Милля—о Бентаме и Кольридже*—воспроизводят
ясную картину всеобщих нравов тех дней. В числе прочих суждений
у Милля есть следующие: «Существующие институты церкви и государства
должны были сохраняться в неприкосновенности или хотя бы неизменными
внешне, однако при этом от них фактически требовалось, чтобы
они максимально умерили свою активность». Более конкретно, говоря собственно
о церкви, он пишет: «При условии, что она не будет производить
слишком много шума вокруг религии или относиться к ней слишком серьезно,
церковь готовы были поддерживать даже философы—как «защиту от
фанатизма», как источник безмятежности для религиозного духа, который
не даст ему нарушить общественную гармонию или покой государств». И
подытоживает это словами: «В целом ни новые, ни старые идеи как таковые
не приносили Англии особых выгод. Мы достаточно уважали свои правительства
для того, чтобы не пытаться их свергнуть, но недостаточно для
того, чтобы добровольно вверять им какие-то новые полномочия или искать
у них помощи, которую они предоставлять не обязаны. У нас была церковь,
которая перестала следовать честному предназначению церкви, но которой
мы продолжали оказывать величайшую поддержку как претензии на таковое
или видимости оного. Мы имели высоко духовную религию (нас учили,
что следовать ей надо по собственному желанию) и при этом самые бездушные
и мирские представления обо всяком ином предмете». По его словам,
«подобный век—век, чуждый серьезности,—не мог не стать эрой компромиссов
и половинчатых убеждений».
Бентам в такой ситуации явился новатором, критиком и сокрушителем
старого. Кольридж же был консерватором необычного типа, мыслителем,
который призьтал к тому, чтобы осмыслить значение старого и подвергнуть
его новым влияниям. Как пишет Милль, «о каждом обычае и институте Бентам
спрашивал «Истинен ли он вообще?», а Кольридж—«В чем его значение?
».
Данная книга публикуется частично и только в целях ознакомления! Все права защищены.